Эхо войны на весенней охоте

Апрель. Не по-весеннему холодно. Снега еще полно, хотя уже наметились каньоны первых ручьев. Грачи усердно таскали палки на деревья, ремонтировали гнезда, строили новые. Воробьи несмолкаемо чирикали. Самцы топорщили перышки, мели крылышками по грязи, расправляли веером хвостики, доказывая самочкам, что они павлины. И некоторые верили!

ФОТО DAVIDHOFFMANNPHOTOGRAPHY/DEPOSITPHOTOS.COM

Северо-западный ветер раскачивал деревья, гонял серую массу облаков, сбивал их в тучи, то там, то здесь моросил какой-то неуверенный дождик. Весеннюю охоту, как всегда, открыли рано, не учитывая местных погодных условий. Недовольных было много.

Охотники насиделись за зиму дома, душа просила воли, свежего ветра и охотничьих приключений. Весь март собирали собрания по охотхозяйствам, решали вопросы по срокам открытия, составляли какие-то протоколы, отсылали наверх и радовались: ну наконец-то нас спросили!

А те, кто решал судьбу открытия, в эти сроки не охотились. А если и охотились, то не здесь. А если и здесь, то не на ту дичь, на которую открыли охоту.

Но путевки раскупили, внесли денежки за отработку, егеря распродали подсадных, кто-то наладил бизнес на корзинках для уток, кто-то усердно построил шалаши для охоты на гусей, надеясь получить чаевые от московских охотников. И вот ее открыли, дней на десять раньше, чем хотелось бы.

Отшумела волна недовольства, охотники перемыли косточки руководящим лицам и засобирались в угодья: а вдруг?

Быстро пролетели девять дней, пролетели почти без выстрелов, но и без хвастовства («А я вчера тройку крякашей взял», «А я пару серых сшиб и пару не нашел»).

Кое-где постреливали, правда, не по птице, а по другим мишеням, которые еще долго будут торчать острыми осколками из прошлогодней травы, пока не скроются свежими зелеными побегами. Кое-как отстреляли квоту глухарей — и все, даже тетерева молчали.

Какая песня без баяна, какя охота без импровизированного застолья! Особенно
на открытие сезона весной. ФОТО АЛЕКСАНДРА ПРОТАСОВА

Последний день охоты наконец-то обрадовал теплом, и передали, что ночью пошел гусь. Отсиделся, видать, где-то под Тулой и попер. И действительно, по всему району с раннего утра стреляли. Надо прокатиться, посмотреть порядки, да и постоять вечерком на тяге. Может быть, полетит вальдшнеп. Не наш, а пролетный, который долго не задержится.

Почему-то из весенних охот мне нравится только эта. Легкая она. Встал где-нибудь в перелеске и слушай.

Часов в пять вечера выехали с другом на моем газоне в сторону деревни Нушполы и дальше, вдоль реки, по набитой мною же колее до Сущевского моста, а по нему перебрались на ту сторону реки. Постояли на мосту, послушали. Выстрелов не слышали.

Над Журавлиным заказником парил на неподвижных крыльях сломанный клин журавлей, описывая над лесом дугу. Очень высоко торопилась пара косяков гусей, негромко, без умолку переговариваясь между собой. Прошелестели крыльями чирки-свистунки. Ну вот и ожило все. Дождались.

За мостом через Дубну раскинулись поля урочища БАМ. По центральной дороге мы объехали небольшой участок леса и скатились по следам машин к староречьям. Здесь обычно охотились вербилковские охотники. Много было москвичей и местных.

На углу леса стояла кучка людей, окруживших костер. Пока мы до них добрались, проверили документы у двух охотников, пожелали счастливой охоты, посетовали, что опять не удалось нормально поохотиться.

Подъехали к костру. Вокруг сидело человек пятнадцать. Некоторые, увидев мою машину, встали, замахали руками.

Современные охотники предпочитают использовать покупные палатки-скрадки, но старые традиции постройки шалашей из природных материалов (старой травы, ельника, веток ивняка) больше отвечают эстетике весенней охоты с подсадными утками и позволяют существенно сэкономить бюджет. ФОТО FRED49/DEPOSITPHOTOS.COM

— Агафоныч, давай к нам! Махни рюмашку!

Вербилковские закрывали охоту организованно, так же, как и открывали. Ружья даже и не вынимали из машин. Закрытие справляли, как свадьбу. Попрощались. Объехали поля. Опять выбрались на центральную дорогу. На съезде стоял черный «Чероки». Два охотника разглядывали в бинокль поля.

Неподалеку бегала собака — красивый русский гончак. Она обнюхивала обочины, чихала, нетерпеливо крутила хвостом, поднимала ногу на каждую кочку, не обращая внимания на налетавших со всех сторон чибисов. Подкатили, представились. Билеты в порядке, путевки как положено.

— Ребята, а собачка-то что здесь делает? — спросил я.
— Да пусть побегает, засиделась в квартире.
— Давайте так: собаку в машину и не будем портить последний охотничий день. Согласны?

Ребята все поняли, посвистели, покричали:

— Дунай! Дунай!

Гончак прискакал, и его запихнули в машину. Пес недовольно взвыл. Ничего, потерпит!

Не торопясь, подъехали на край леса. Дальше по дороге, метрах в двухстах, весовая, а метров через сто — выезд на трассу Талдом — Большое Семеновское. За ней, на горушке, виднелась скромненькая деревушка Разорено-Семеновское. Здесь заканчивался БАМ.

Перед лесом стоял баннер с журавлями и надписью: «Заказник «Журавлиная Родина». По всему щиту шла россыпь дробовых вмятин, было несколько пулевых дырок. Рядом находился еще один щит, поменьше. На нем бобр с простреленной головой обращался к людям: «Сохраним природу Подмосковья!»

Тут же был водружен деревянный крест с бумажной выцветшей иконкой. Ясно: заказник освящен и теперь ему ничего не страшно. Уж больно модно стало освящать все подряд, чтобы потом отразить это в местной газете: мол, мероприятие по охране природы состоялось…

Мы стояли, слушали, курили, ждали. До тяги было еще далеко, часа два. За кустами недалеко, негромко, сдавленно проскрипела утка. В отвалах, покрытых густым ивняком, находился небольшой прудик. Звук повторился, и тут мимо нас, утробно шкворча, маневрируя крыльями, пронесся селезень — аж дух захватило. Осадка! Да такая уверенная, не откажешь!

Селезня как подкосило. Он заюзил в воздухе и свалился в пруд. Секунд через пять со стороны пруда так ахнуло, что мы присели и тут же увидели синее облако дыма над розовыми березками. Кто-то дымарем пальнул. С подсадной охотятся. Спустились в кювет и по тропке пошли к пруду: работа обязывала.

Дед палкой доставал подбитого селезня, подтягивал его к берегу и наконец, чуть не соскользнув в воду, ухватил добычу. Выбрался на отвал, обмахнул испачканные штаны и, бросив птицу в плетеную корзинку, уселся на серую телогрейку под кустом, на котором для маскировки висели клочья прошлогодней травы. Когда мы подошли, дед опешил, сник. Поздоровались, присели рядом.

В пруду работала куртизанка, завлекая очередную жертву. На рыхлом снегу, расправив крылья, лежал крякаш. Зеркало отливало яркой синью с зеленью, на шее был ободок, на копчике кучеряшка, на пере красная капелька крови, лапки оранжевые. Красавец!

Деду было за семьдесят. Сухонький, высокий, с натруженными загорелыми руками. Короткие, с заплатками сапоги. Серые брюки с наведенной стрелкой, старенький, но чистый пиджак поверх хлопчатой рубахи. С левой стороны, на кармане, затертая орденская планка. Синяя кепка.

— Откуда ты, дед?
— С Разоренова… Путевки у меня нет, ребятки! И билет просроченный, — он помолчал и заговорил: — Старый я, здоровье не то, даже до охотхозяйства съездить не могу. Дорого все, пенсии не хватает. А на охоту хочется сбегать, посидеть зорьку. Ведь уже больше пятидесяти лет охочусь. Ружьишко вон трофейное, почти из-под Берлина привез.

Дед сунул мне в руки ружье. Меня как обожгло: первый раз держал в руках «Дарнэ» двенадцатого калибра с откидным затвором. Казенник покрыт россыпью замысловатых рисунков: цветочки, птички, зверушки. Тонкая, резная шейка обернута слоем черной изоляции. Стволы тонюсенькие, короткие. Цилиндры. Короткое ложе — видно, дамское. Отдал его обратно старику и, толкнув напарника в плечо, сказал:

 — Ну что, пошли?

Дед тоже засобирался, завздыхал и забубнил что-то себе под нос.

— А ты куда, дед? Посидел бы еще!
— А разве мне не с вами?
— Сиди! Может, еще налетят, — мы отвернулись.
— Сынок! А ты, случаем, не Лебедев? А то мне директор сказал: «Попадешься Лебедеву — шкуру спустит».
— Охоться, отец! Тебе все можно.